Александр Тихонов

У ВЕКА БУРНОГО В ДОЛГУ

Поэтическая судьба Леонида Чашечникова

Часть 1

Благословляя счастье и добро

Всем известна простая истина: город – это не бетонные коробки зданий, а люди, населяющие его. Говоря о городе Таре, вспоминают воеводу Андрея Воейкова, разбившего хана Кучума, артиста Михаила Ульянова, художника Николая Кальницкого… Можно назвать много имён выходцев из Тары, которыми гордится регион и вся Россия. Среди них особое место занимает Леонид Чашечников.

Леонид Николаевич – без преувеличения культурный символ города. Он в очередной раз доказал, что сибирская глубинка способна рождать больших поэтов. Настоящих, от земли, знающих мир вокруг и способных рассказать о нём. Его не раз называли одним из талантливейших поэтов своего поколения и во всех городах, где «певцу русской печали» довелось жить – в Омске, Астрахани, в Подмосковье – о его стихах осталась добрая память. Но Тара – место творческого становления и мужания, а потому город для Чашечникова особенный.

Михаил Белозёров, знавший Чашечникова с юности, вспоминал момент, когда впервые узнал, что друг пишет стихи: «… он серьезно попросил меня послушать и сказать свое мнение. Тут же заиграл баян, и запел Лёша, пытаясь делать это весело, но получалось печально: «Ну не хмурь же ты брови свои, нам с тобою поют соловьи...». «Это – не Есенин, – сказал Леша, допев до конца. – Это – Леонид Чашечников. Причем, с собственными словами и музыкой. – Я потом, усмехнувшись, добавил: – Между прочим, и собственным исполнением…».

Начав работать в районной газете «Ленинский путь», Леонид Чашечников влился в замечательный творческий коллектив. Работал бок о бок с поэтами Яковом Горчаковым, Михаилом Белозёровым, Михаилом Сильвановичем. Трудясь в отделе писем, вместе с приятелем и коллегой, Сильвановичем они исколесили весь район в поисках интересного материала для статей, очерков, стихов.

Жизнь помотала Чашечникова по свету. Из деревни Воскресенки Седельниковского района в село Екатерининское, затем – в Тару, Омск, оттуда – в Астрахань и Подмосковье.

 Когда в 1994 году Тара отмечала свой четырёхвековой юбилей, был среди гостей и Леонид Николаевич. Со сцены он читал землякам свои стихи, да как читал! Пронзительно, эмоционально, проживая каждую строку.

И сейчас, спустя десятилетия, стихи большого русского поэта помнят и любят земляки, которым он адресовал со сцены свои яркие строки.

Леонида Чашечникова не стало в 1999 году, но память о нём живёт. Книги выдающегося земляка читают, а на тарской земле с 2013 года проходят региональные литературные чтения имени Леонида Николаевича Чашечникова. Четыре года назад первые Чтения собрали гостей из разных городов России, Украины, Белоруссии.

В марте 2015 года состоялись вторые Чтения, на которых жителям и гостям города была представлена литературно-музыкальная композиция на стихи поэта в исполнении артистов Северного драматического театра им. М.А. Ульянова. Это выступление для многих стало настоящим откровением. Честный, искрений и абсолютно безжалостный к себе Чашечников оказался близок каждому.

Всё кроме смерти – беда не беда!

На полках библиотек Омской области всё ещё можно отыскать потрёпанный томик стихов Леонида Чашечникова «Русская голгофа». Эта книга вышла из печати в последний год двадцатого столетия. В последний год жизни автора. Задуманная как первый том дилогии, она так и осталась в одиночестве. Хлипкий книжный блок рассыпается, страницы проклеены скотчем, обложка погнута и вышаркана так, что различить на ней можно лишь изображение креста и надпись «Русская...».

Книгу на север Омской области привёз Михаил Сильванович. Так главное детище поэта вернулось в края, где «в тридцать третьем, вьюжном марте, \ В избушке на краю села...» родился громогласный младенец, названный Лёней. Ни «повитуха Марфа», ни счастливая мать, Мария Чашечникова, и подумать не могли, что этому крошечному живому существу предстоит стать одним из крупнейших поэтов своего времени.

В глухой сибирской деревушке Воскресенке, где «знали горе и нужду, \ Трудом мозоли наживали» прошло детство будущего поэта. Главным испытанием, закалившим волю юного Лёни стала война, прокатившаяся по судьбам каждого селянина. Далёкая, перемалывающая полки и дивизии, она и в тихой провинции ощущалась обжигающе и явственно.

В поэме «Времена и сроки» – одном из главных исповедальных произведений поэта, Чашечников так описывает начало кошмара:

Война крестьян застала на покосе

Приехал в табор третьего звена

Под вечер водовоз, старик Абросим

И, заикаясь, выдавил: – В-война!

Бабёнки в слёзы сразу – охи, ахи,

А мужики – в дебаты о войне,

Хоть у самих холщёвые рубахи

Примёрзли к мокрой от жары спине.

Воспоминания детства горьки и печальны, они отчётливо врезались в память впечатлительного мальчика, застыли перед глазами чредой страшных картин:

Не оправдать любой войной суровой

То, как, бывало, выла детвора,

Когда у вдов последнюю корову

За недоимки гнали со двора.

Не позабыть, как сторож, дед Василий,

Насыпал на току зерна в пимы –

И старика за это посадили –

Он так и не вернулся из тюрьмы.

Горечи тыла становились тяжелым эхом рокочущей на западе войны, а мальчик Лёня наблюдал за жизнью односельчан и ужасался тому, что переживает его страна и близкие люди. Потому, когда на сломе эпох россияне потянулись на отдых в Европу, поэт писал:

Берлин и Кёльн, Мадрид и Рома, –

Всё «эль» да «эр» – петля, топор…

Я видел ту Европу дома

Такой, что страшно до сих пор.

Многим позже он написал стихи, в которых признался, что досматривал за сыном сны о войне, тем самым ограждая ребёнка от ужасов фронта и тыла, обрекая себя на очередные сеансы кошмарных воспоминаний.

Чашечников стал тем человеком, который имел полное право написать: «Берегите Россию! В ней тесно солдатским могилам», ведь сам видел, как земля полнилась могилами в сороковые и позже, когда уходили израненные воины. Об этом одно из самых сильных его произведений – «Я вновь про это». По сути Чашечников в одном стихотворении создал локальный эпос о селе и поколении ушедших. Этакая «Илиада» без возврата, где к месту всё, в особенности рефреном звучащее:

Я вновь про это, вновь про это –

Я вновь про баб да мужиков.

Стоит в тайге за Тарой где-то

Деревня испокон веков.

«Испокон веков» – вот с чего начинается эпос, уводя нас в дремучую древность. А как давно это было? И поэт отвечает:

...кто упомнит? –

Ни Бог, ни мох на скатах крыш.

Вот уже и сам Господь не помнит, насколько стара деревенька. А поэт не просто родился, а «Явился, чтоб продолжить род» и в нём «мужичья стать и прыть». Грядущим поколениям, что продолжат род, стоят напоминанием обелиски, которые «...простоят ещё века», напоминая живущим о бессмертном подвиге ушедших.

Для него этот возвышенный тон, переводящий стихотворение в эпическое, само собой разумеющийся. Поэт – часть эпоса, он вещает изнутри, прозревая прошлое и будущее, полынно-горькую жизнь в оба конца на долгие годы.

Нравственным установкам и жизненным принципам Лёни во многом помогло сформироваться его детство. Растя без отца, мальчик всё острее понимал тяготы жизни своей матери и иных женщин села, сравнивая их судьбу с полынью, стойкой и горькой. В поэме «Времена и сроки» Чашечников восклицал:

…Какой дурак сказал, что бабы слабы?!

Когда б сбылось желание моё –

Я монумент бы отлил русской бабе

За силу и терпение её.

С раннего детства зрела в мальчике любовь к Родине, к суровой сибирской природе и живущим на этой земле людям. Для него «великая Россия \ С этой же деревни началась».

Многому Леонида научили дед-лесник «седой и властный», «ласковая бабушка» и мама «разбитная, молодая». Старик надеялся, что внук продолжит его дело, говоря соседям: «Ращу я внука-лесника \ На смену прадеду и деду». Однако, судьба повлекла Чашечникова по городам и весям, уводя далеко от отчего дома.

Не важно, как живут поэты, была б поэзия жива

Поэта помотало по стране. Жизнь настырно била «в душу, душу выбить силясь», но испытания всё сильнее закаляли характер Леонида.

Меняя места жительства, Омск на Астрахань и Подмосковье, Иртыш на Волгу, Чашечников силится убежать от накатывающей ностальгии. На берегах Волги ему чудился плеск Иртыша и мелодия песни «Омские улицы», написанной другом юности Михаилом Сильвановичем.

 Вновь и вновь поэт возвращался к теме прошлого, безвозвратно ушедшего времени первой любви. Писал о солдатской вдове Тосе, в которую был без памяти влюблён:

Послевоенные покосы!..

Среди безмужнего бабья

Была одна. Прости мне, Тося,

Что нынче тайну выдал я.

Но лет-то столько миновало!

Быль чернобылом поросла.

О, как ты, Тоська, целовала –

Взахлёб, без меры, без числа!

Но история эта – не бахвальство, а горький рубец на сердце, позволивший многое понять о жизни и признаться, что вдова любила вовсе не юнца, просто «походил я на солдата, \ Который не пришёл с войны».

Вся жизнь поэта – чреда измен, потерь, предательства. Нескладная и непоэтичная. И хоть порой он восклицал, дескать, «всё, кроме смерти – беда не беда!», в каждом стихотворении чувствовалась боль. Собственно, Чашечников её и не скрывал. Он был по-мужски, по-мужицки даже сдержан, но не скуп на эмоции.

Поэт вспоминал юность, но прекрасно осознавал, что осень его жизни на излёте, что «все меньше дров в поленнице, а впереди – зима». Потому без утайки исповедовался перед читателями в своих стихах. Писал о женщинах, которых любил и которые любили его, о семье, о пристрастии к алкоголю, о своём и чужом предательстве. Искренне и горько, ведь только такой бывает исповедь человека, который оглянулся, и понял, что дров осталось на пару вечеров, а «дни идут на убыль». Он оглядывался и цепенел от ужаса и восторга: «Какие снега отмели и растаяли, Боже! \ Какие леса повзрослели и сгинули вновь!»\

Чашечникова не нужно идеализировать. Да, в молодости он пил, семейная жизнь разладилась и вообще поэт скорее пример того, как «не построить дом», не вырастить детей, как разладить всё, что есть. Его можно корить за это, судить (ведь судить других у нас получается лучше, чем заглядывать в себя, верно?). Но одного не отнять – Чашечников признавал свою грешность и открыто говорил о себе:

А все мои невольные грехи,

Никчёмные борения и битвы

Забудутся. Останутся стихи,

Как робкое творение молитвы.

Остались не истории о склоках и сельских девушках, которые, якобы, почти все перебывали в постели поэта, а стихи – искренние, пронзительные. Шельмовать поздно, ведь «не важно, как живут поэты, \ была б поэзия жива!».

Начиная писать о детях, Чашечников в глубине души радовался, что они «с судьбой на мою непохожей» и не повторили его ошибок. Тут же следовали строки о «жене, разделившей <...> и горечь, и мёд» и вдруг поэт переключался на возвышенное: «Лечу в запредельность и думаю: праведный Боже,\ Когда снизойдёт Он и русскую душу поймёт?!».

Возникает ощущение, что строки о семье для него менее важны, нужны, приятны. А рассуждения о том, когда Господь снизойдёт на Россию и поймёт русскую душу, напротив. Попытка укрыться в стихах от реальности, закутаться в кокон, где поэту комфортнее. Многие века до него искали ответ – не нашли, но Леонид окунался в бурное море вопросов. А жена, которая изведала «горечь и мёд» уходила на второй план. Он художник слова, и житейское ему чуждо.

О месте поэта в мире, о поэзии как судьбе и кресте Чашечников писал часто и с болезненным самобичеванием: «На земле очень мало счастливых поэтов –\ Оттого-то так много стихов о любви». Он вновь и вновь возвращался к дилемме любовь\творчество: «…Поэтов бы намного было меньше, \ Когда бы у поэтов всё сбылось» и порой кажется, что пытался все житейские неурядицы списать на несовместимость творческого пути и семейной жизни. Поэт признавал, что в любви ему не везло, а в жертву сильным стихам порой приносились сильные чувства: «В любви поэты невезучи сплошь. \ Пока научишься строке правдивой – \ Десятки раз изранишься об ложь». Убеждённый, что там, «Где властвует любовь – безмолвствуют слова», он не мог жить во лжи. В особенности когда чувствовал «навязчивую горечь поцелуя», когда уже не любит и делает то, за что, точно знал, его осудят: «Пусть люди говорят про долг и всё такое – \ Я больше не могу! Я у любви в долгу».

От спутницы же поэт требовал невозможного, оттого чувствовал даже рядом с любящей женщиной «пока ещё не одинокость, а одиночество души». Когда же эгоистичные запросы поэта аукались непониманием или предательством, он мстительно восклицал:

...Чтобы ты заметалась, завыла

Одичалой волчицей по мне.

Чтоб тебя от прозренья знобило

И, тщету свою бабью кляня,

Ты однажды себя разлюбила

И опять полюбила меня.

Последним словом в стихотворении звучит высокомерное «меня», а затем – точка. И тем удивительней, что написав это, не слукавил, не попытался представить свои душевные метания в выгодном свете. Написал всё, как есть, ведь поэт – такой же человек, обуреваемый страстями.

О страстях подробнее... Чашечников не завидовал деньгам и славе. Его зависть к гениальности поэтов, которые были способны создавать шедевры:

А был ли я завистлив? Нет и да.

Мечтая о грядущем воскресении,

Завидовал Рубцову и Есенину –

Богатству или власти – никогда!

Подчиняя свою жизнь творчеству, всецело отдаваясь поэзии и раздражаясь, когда его порывов не понимали, Чашечников неминуемо оставался один. Он констатировал, что «был любимым лучшими из женщин, \ Но Господом с поэзией повенчан, Остался одиноким навсегда».

Но гнетущая одинокость виделось ему не результатом собственных действий и собственной неуживчивости, а закономерной ценой за дар поэзии. Настоящим художникам слова, отмеченным «печатью пророка», всегда одиноко, их никогда не понимают. Порой, при прочтении стихов Чашечникова, возникает острое ощущение, что временами поэт сам нагнетал непонимание, рушил отношения, чтобы душа и строка полнилась горечью. Торжественно Чашечников писал: «По воле рока – до конца, до срока \ Все боли мира сходятся на мне».

Для него не было ничего чужого, горе и радость – «Всё это сквозь меня, во мне, моё!». Оттого он честен и предельно самокритичен, боялся фальшивой строки «как расплаты» и жил «у строк в пожизненной неволе». Порой он и рад бы вырваться, но – нет! В каком-то смысле Чашечников – один из тех пленённых солдат, которые «Идут – и не придут с войны», совсем как у поэта Александра Башлачева: «на второй мировой поэзии \ признан годным и рядовым». «Рядовому», отмеченному «печатью пророка» жизненная парабола уже начерчена.

Часть 2