Александр Тихонов

У ВЕКА БУРНОГО В ДОЛГУ

Поэтическая судьба Леонида Чашечникова

Часть 2

Высокие звёзды

Леониду Чашечникову довелось многое повидать на своём веку. Морские «кружева прибоя», цветущую степь... Однако, начав писать о чудесах окружающего мира, он неизменно оговаривался, что любые красоты сравнивает с родной Сибирью. Он жил и подпитывался не проходящей ностальгией по невозвратной юности, по сибирской тайге и дому. С годами поэта всё чаще тянуло «Шагать дорогою, которой \ Шагал за возом прадед». Он стремился уйти этой дорогой подальше от всегдашней суеты больших городов, однако, «обречен любить и видеть \ Глубинку ту из толчеи». Память о доме и глубинной, тихой России – его якорь в море смут «в час, когда закрутит лихо».

Поэт чувствовал, как менялась Россия. Споры суетливого, циничного образа жизни проникали в быт горожан и селян. Тихой Россия уже не будет. Вернувшись в родительский дом, Чашечников рассуждал о лживости и изменчивости нынешнего мира, в котором «сместились года и эпохи», приведя к тому, что «новое – в старом, а в новом – старьё». Всё смешалось в жизни людей и в умах. Пожалуй, лишь напластование истории в народной памяти не давали людям безоглядно бросится в омут страстей:

Как раньше от веры в Исуса не стали

Легко отрекаться, так нынче в избе

Висят на заборке Столыпин и Сталин –

Два разных предтечи в народной судьбе.

Да и сами люди вокруг жили «как на кладбище здравого смысла, \ Где правда и кривда сошлись на парад». Однако поэт всё чаще вспоминал о малой родине. Там «правда и кривда», но в столице кривда сплошь. А на родине « дороги санные, \ Голубые кедрачи». Всё просто и ясно.

Чашечников готов был сорваться, помчаться в родную Воскресенку, в город юности Тару, в шумящий «город зелёный \ у могучей реки Иртыша» – Омск. Для себя он давно решил, почему рвётся в Сибирь: «Душу там оставил я!»

Но вместо радостных расспросов Воскресенка «свинцово молчит», а сват, опрокинув стопку, заявил: «Москва виновата. И ты виноват». Туманное существование умирающей деревни, вместе с которой истлевало его далёкое детство.

Если в прежних стихах поэт писал «Я не люблю людей без корневища», то в поэме «Времена и сроки» старик напутствовал ему:

Спокойно поезжай: здесь нет твоих корней –

И деды, и дядья навечно под крестами,

Не ты один, кому грустить остаток дней

И грезить вдалеке родимыми местами.

Жестоко и правдиво, вот и сам поэт констатировал:

....Мой дом теперь не здесь,

Свалился лес родни, сгноило корни время.

А что же есть? Москва. Россия. Совесть есть.

Есть память прошлых лет и есть раздумий бремя.

И кажется, «мы, оглядываясь, видим лишь руины», говоря словами старого раба из стихотворения Бродского.

Так же радостно, как в Воскресенку, мчался поэт к друзьям в Тару, хотел повидать своего литературного наставника, поэта, журналиста, фронтовика Якова Горчакова, друга юности Михаила Белозёрова и многих-многих других. Читая одно из стихотворений поэта, мы узнаём, как растерянно и оглушено он встретил в Таре страшную весть: «умер Яша Горчаков. \ Теперь его душа в пределах рая».

Неприветлив и город Омск, куда Чашечников «шел по жизни сквозь заносы». Он лишь брёл «тихо» и «бесцельно», «Повесив седую повинную буйную голову». Искал потерянную юность и начинал задумываться, где живут его дети, о некоторых из которых Чашечников явно не знал никогда: «И каждая девочка, старше пятнадцати лет, \ Мне кажется в Омске моею единственной дочерью». А в итоге восклицал: «Ах, сердце моё! Что мы в жизни с тобой наворочали!». Возвращение означало понимание. В определённом смысле эта строка – аллюзия к «Чёрному человеку» Сергея Есенина, вольная или невольная. Воскресшее в памяти беззаботное прошлое – вот «чёрный человек» Чашечникова. А за точкой далёкое эхо вышептывает есенинское: «Никого со мной нет. \ Я один... \ И разбитое зеркало...».

Москва виновата. И ты виноват.

В стихах Чашечникова величественная природа соседствует с неустроенностью судьбы деревни. Вроде бы: «покосный запах» и «кукушкин плач». Всё пастельно, легко, но вдруг тон меняется и читателю подставляется разваливающаяся деревня, заросшее подворье:

В село из-за реки плывёт покосный запах.

Парит кукушкин плач на крыльях тишины.

Осевшая изба глядит, глядит на запад, –

Напрасно ждёт она хозяина с войны.

С горечью поэт рассуждал о том, что было бы, вернись хозяин с войны:

Пью горечь жухлых трав, хмелея, не пьянею,

Задумчиво брожу заросшею межой.

Родимая земля! Что бы случилось с нею,

Когда бы не лежал солдат в земле чужой?!

Эти стихи не только о послевоенном, тихом и выедающем душ ужасе, а о нас сегодняшних. Почему люди разъезжаются и сёла приходят в запустение? Почему зарастают палисады? Здоровые мужики погибли на фронте? Нет же, они сидят перед компьютерами и играют в «Танчики». Люди измельчали. Цивилизация душит их: «Стоит средь лесов и полей многоярусный дом, \ Стоит средь деревни, где сущность деревни забыта».

Сытый достаток нашего времени Чашечников безжалостно препарировал, показав, чего стоит эгоизм:

Глядишь, живёт – не дом, а чаша,

Но справное житьё-бытьё

Позаслонило слово «наше»

И снова выползло – «моё»!

Это страшное «моё» звучит в его стихах предупредительным рефреном:

Государство, рассуждаю – наше.

Печь вот эта, стало быть, – моя

И моя в печи из гречи каша.

А тайга за окнами – ничья?

Оттого-то волокут и тащат

И жирует, множится жульё,

Что в ничьё оборотилось «наше».

– Раз ничьё, сам Бог велел – моё!..

Будучи человеком культуры, он часто общался с чиновниками, нуворишами и теми, кто норовит именовать себя новой интеллигенцией. Последние, к слову, самые страшные – жуткие «бандерлоги», уверенные, что именно они – культурная прослойка. Всех их поэт обличал в привычной, безжалостной манере:

Непотопляемый, упругий,

Усвоивший почём почёт –

Саму поэзию в прислуги

Пристроил за народный счёт.

Чтобы, приплясывая, пела

Под свинг мажорная строка,

Чтоб ублажала только тело,

А ум – не трогала пока.

Это они – кромсатели культуры обосновались в городах, забыли простую истину – народу «...не прожить без двуединства, \ Без братства города с селом».

Спасение же таится в самой деревне. Чашечников описал период посевной, когда типичный сельский мужичок вдруг решился выйти в поле, надев белую навыпуск рубаху и «сотворив земной поклон», а после «добавил: – С Богом, – он, \ Хотя навряд ли верил в Бога». Это следование полузабытым традициям, живущим в потаённых уголках народной (генетической?) памяти поразило и самого мужичка и поэта, который одновременно радовался происходящему и не верил до конца, что новый росток настоящего пробился через года и века. Житель села, человек от земли, шёл по полю, которое помнило его пращуров, в рубахах навыпуск, с горстями пшеницы, и засевал его.

А мы вымарываем из своей памяти и души былое. В этом поэту виделась трагедия. Он предрекал пожар: «Клён сгорел. Рябина догорает. \ Впереди – и Родине гореть…». Пламя раздувает каждый из нас, мир меняется необратимо, в нём «Коварство правит и металл». А на просторах России забытые всеми сёла ждут, пока проснётся народная память: «В урёме загорской домов одичавшая горстка \ Над полюшком белым белесые стелет дымы».

Образ дома крайне важен для Чашечникова. Дом для него традиционно – русский мир, Россия и вписанная в неё малая родина на берегу реки Иртыш. Обязательно нужна река. Без неё никак, ведь тайга, река и память – три кита творчества Чашечникова. В молодости поэт «...мечтал построить дом: \ В конце села, за кузней, над прудом», однако, в годы зрелости привык к горемычной судьбе поэта, у которого нет своего дома, который шел по России и по творческому пути, набивая шишки, а каждый приступ боли отзывался новыми стихами.

…А дом с рябиной – будет, как помру,

К нему слетятся птахи по утру

И прощебечут песенку о том,

Как я при жизни – не построил дом.

 Поэт понимал, что народ без деревни не выживет, ведь «Сильна Россия и спокойна \ Пока крестьянин в поле есть». И пока вокруг слагали оды политикам и нуворишам, он писал «Оду крестьянским рукам».

Чашечников не сводил рассказ о деревне к монохромному представлению белого и чёрного. В описываемой им деревне, как и в реальной жизни, все цвета и полутона. Здесь и пьют и любят и страдают. Предают и каются, наивно верят в лучшее, но ждут худшего.

А пьют в Сибири здорово,

Размашисто, по-русски!

В пивнушках, под заборами,

С закуской, без закуски.

От слабости, от гордости,

С друзьями и без оных,

Глуша обиды-горести

Вином и самогоном.

Обсуждение главных тем и животрепещущих вопросов ведётся за столом. Этакое пьяное сельское вече перемалывает одну новость за другой:

Их мозг сверлит отчаянно

Иной вопрос, признаться:

Случайно, не случайно ли

Глупеет нынче нация.

Случайно, не случайно ли,

Нахально иль законно,

Свой лик несут начальники

В народ, аки икону?

Селяне у Чашечникова не глупы, как это показано у некоторых поэтов, не мудры, а по-детски наивны. Они такие же, как он, точнее он – такой же, как они. Селяне спрашивают у городского жителя будто у светоча знания, не понимая, что он ни о чём новом им не расскажет. Отвечая на вопрос, чего теперь ждать, он сообщал: «– Не ведаю, \ Но будет худо, братцы!». Предощущение грядущего пожара не оставляло. А иначе и не может быть, ведь по всей стране «…Стоят обелиски, как надолбы, \ Пред новою сечей большой». Чашечников постоянно ждал слома, новых испытаний, не привыкший жить спокойно и мирно, уверенный, что в спину вонзится нож и понимающий – нужно успеть высказаться.

Россия в представлении поэта – страна, «которая вечно кого-то и что-то мучительно ждёт. При этом всё в мире не случайно, всему есть своё место в божием замысле. Даже листья на деревьях нужны «Чтобы присел усталый путник в тень», добро и зло тесно сплетены. «Зарю предвещая, кричат петухи в полумгле» и кажется, что добро победило, «Но вороны взмыли в ненастное плоское небо». Быть может, и Россия несёт свой крест, проходит своим путём. Однако, небо над Россией родное для поэтов и птиц – перелётных, парящих под облаками и за облаками, витающих в облаках. «Не всё то небо, что у нас в России, \ Но, птицы, ваша родина – у нас!». Чашечников и сам как та птица, улетел, чтобы вновь и вновь возвращаться на родину, пусть и в воспоминаниях.

Я выпустил все радости на волю

Осень – пора увядания и в последние годы жизни поэт чувствовал, что осень его жизни заканчивается, «отцветает душа». Всё больше сильных, исповедальных стихотворений выходило из-под пера Чашечникова, но «когда деревья осенью цветут – \ Они цветут обычно перед смертью».

Когда Чашечникову было уже под пятьдесят, он окончил Высшие литературные курсы при Литинституте им. А.М. Горького, однако к этому времени уже был состоявшимся поэтом и гражданином, имел своё мнение по самым разнообразным вопросам, а об истории России, частности о революционных событиях семнадцатого, по словам Михаила Сильвановича, обладал энциклопедическими знаниями.

Поэт много в жизни натворил. Пил, «куролесил», и сейчас, когда Чашечникова активно ругают за эгоизм, тяжелый характер, стоит вернуться к стихам поэта, чтобы понять, что он был сам себе безжалостным судьёй. Михаил Сильванович писал: «Надо прочесть и перечесть все им написанное, и ответ придет сам собой – это типичная жизнь таланта, умещенная в один мотив, в одну песню, в которой ни строчки, ни слова нельзя перепеть иначе».

Пожалуй, лучше, чем Сильванович, о Леониде Чашечникове не писал никто. И не напишет, ведь он на протяжении всей жизни был лучшим другом поэта и прекрасно понимал, чем жил Чашечников, во что верил и к чему стремился.

Выслушивая очередную порцию упрёков в адрес покойного друга, Михаил Иванович отвечал, что Чашечников «тремя инфарктами с перерывами в несколько лет заплатил за все, что выпало ему по судьбе».

Всякая жизнь для человека – дорога. Путь от младенчества до старости, за которой маячит неизбежное. Нередко в стихах Чашечникова встречаются рассуждения о дороге и жизненном сроке, отмеренном поэту Господом.

Над бесконечностью дороги

Трепещет алый стяг зари –

И лик Христа на стяге этом –

То правды свет и жизни цвет!

Для православного поэта

Иного не было и нет.

Он не жалел себя, стремясь пройти по достойно, оставив после себя сильные, честные строки. И пусть люди, не понимающие внутреннюю кухню литературного творчества, усмехаются: «ну да, «садил» сердце, вписывая строчки в блокнот...». Но читая «Вчера, над строчкой среди ночи, \ Зажало сердце – хоть кричи» веришь поэту, ведь именно такое, самосжигающее бдение над стихами присуще не просо поэтам, а настоящим «демиургам языка». О таких писал Санкт-Петербургский поэт Игорь Царёв:

...Но кто бы знал, какой ценой

Им достается почерк легкий,

И сколько никотина в легких,

И сколько боли теменной,

Как прогорая до трухи

В стакане копятся окурки,

Как засыпают демиурги,

Упав лицом в свои стихи.

Чем не портрет поэта? Друг и соратник Чашечникова, Михаил Сильванович в предисловии к крайней, посмертной книге друга «Цветы и тернии любви» писал: «Сердце разорвалось во сне. Смерть оказалась легче жизни, в которой он маялся и слишком долго был одинок – под конец остался в своей однокомнатной квартирке вдвоем с котом Шуркой».

Стихи и проза – вот то богатство, выжимка душевных терзаний, путевые заметки идущего по стезе пророка, что осталось нам в наследство от Леонида Чашечникова. Мы – страна крайностей «У нас ведь как: молитва или мат» и Чашечников прекрасно понимал русскую душу, будучи предельно откровенным. Он рассказал о себе, но рассказал так, что каждый может задуматься и найти ответы на множество терзающих нас вопросов.

 «Когда человек ушел, – писал Михаил Сильванович, – ничто уже не может ни убавить, ни прибавить к его достоинствам и недостаткам, если, конечно, полностью исключить лжесвидетельство. Но можно бесконечно итожить крупицы опыта, оставшегося от общения с ним». Впрочем, Чашечников не ушел, он растворился в своём бессмертном народе, как и мечтал. Финал для настоящего демиурга.