Как ни странно, Тара в «новом дивном мире» представляется более устойчивой и жизнеспособной. Слишком часто её ломали, гнули, обрывали ветви, так что от города остались только могучие корни и прочный ствол. Как вся российская глубинка, город врос в землю, углубился в натуральное хозяйство, во многом перешёл на самообеспечение и при необходимости готов расстаться с многими благами цивилизации, которые окажутся не по карману его жителям. То, что омичу смерть – тарчанину привычная обстановка.

Статья "Омск и Тара. Историко-футурологическое сравнение"

Два города, которые, по сибирским меркам, располагаются неподалёку. 300 км по реке и по автодороге. Один и тот же ландшафт – западносибирская лесостепь: правда, Тара близка к роскошной южной тайге, а Омск смотрит в сторону бескрайних казахских степей. Одна и та же река соединяет их – Иртыш. Среди основателей Омска было много тарчан. В бюрократическом смысле Омск – приемник Тары, следствие стремления на юг из этого центра. В истории обоих городов стержнем является казацкая служба по обороне южных рубежей русской Сибири. Оба – центры старожильческой земледельческой округи.
 Следовательно, их исторические судьбы должны были сложиться одинаково. Омск должен казаться расширившейся до пределов Тарой, а Тара – умалившимся Омском, которому отдала все свои жизненные силы и этим была обречена на прозябание.

На самом деле сравнение судеб обоих городов подводит к мысли, что они словно располагаются в разных государствах и разных исторических эпохах. Реальность Тары не имела продолжения в реальности Омска – в том мире, где был основан Омск, для настоящей Тары уже не было места. Мы видим сейчас только её тень. И можем только догадываться, как бы заблистала степная Мангазея, если ей была предоставлена такая возможность.

Между датами основания городов промежуток в 130 лет. Тара основана в самом конце шестнадцатого века, на первой волне завоевания Сибирского царства, на закате величественной эпопеи царствования Ивана Грозного. Омск - вроде бы случайный результат лихорадочных устремлений Петра Первого, но при этом вполне уместного в общем русле деяний нарождающейся империи. Эти 130 лет, казалось бы – незначительная разница по меркам истории, развели города в разные эпохи.

Тара

Город основан в 1594 году специальной экспедицией из Великороссии. Царским указом на южных рубежах только что завоеванной Сибири воздвигался оплот против происков бежавшего Кучума. Если судить по дате основания, то Тара – один из старейших русских городов в Сибири.

Это было особое время в судьбе страны, которому трудно найти аналогии не то что в последующей истории государства Российского, но и в истории мировой. За считанные десятилетия, время жизни одного-двух поколений, была создана великая держава, открыты пути на все стороны света, проведены важнейшие реформы – но и невероятные беды обрушились на страну, ужас опричнины и тяготы бесславной Ливонской войны. В центре России удушающая удавка самодержавия мало-помалу опутывала народ, который привык жить по русской соборной демократии. Этот же гнёт выдавливал из страны вольных людей, не желавших чувствовать себя холопами. Эпоха воспитывала особые характеры, которые не ощущали перед собой преград – потому что стоящая за ними власть многими ощущалась хуже смерти: им предстояло бросаться за тридевять земель в поисках воли и доли, не жалеть ни себя, ни других в достижении своей мечты.

Русское завоевание Сибири не могло состояться без людей такого сорта, энергичных и беспощадных. Только они могли рваться в неизведанное, пересекать моря и горы, теряться на годы в бескрайних лесах, появляться ввиду поселений, чтобы сломить сопротивление туземцев или пасть от их рук. По иронии судьбы им предстояло распространить на полконтинента ту самую власть, от которой они бежали. Первых ватаг казаков и отрядов магнатов Строгановых не хватало, чтобы удержать за собой огромный край. Пришлось держать искать поддержку в Москве, просить помощи ратниками и порохом-зельем. Регулярные части стрельцов с отрядами федератов и охочих людей поддержали казаков, укрепили тыл экспансии.

Тара возникла на пересечении этих противоречивых интересов. Да, она стала служилым городом – одним из сотен своих современников, которые со всех сторон огородили Россию в те времена. В предначертании судьбы властно проявилась державная воля. Но эта воля оказалось бы безрезультатной, если бы не совпадала в том месте и в то время с народной волей, особым мироощущением первопроходцев Сибири. И эта двойственность определяла бурную историю города на краю русской ойкумены.

Тара исправно служила щитом и мечом в лапах державного орла, отбивая набеги со степи - и сама, непрерывно контратакуя, производила стратегическую разведку вплоть до Бухарии и Монголии. Но славилась не только этим.

Тара достойно поддерживала репутацию старинных сибирских городов – буйных и своевольных. В Таре воеводы сиживали под домашним арестом, а городом управляла народная сходка – и только церковная власть мирила расходившиеся до мордобоя стороны; отсюда казаки бежали в вольные края, подальше от городской власти; здесь процветал выспренний жанр доносов на воевод, коим тарчане разнообразили свой досуг.

Своеобразное положение русской Сибири в семнадцатом веке определялось тем, что власть и народ чувствовали свою зависимость друг от друга и были вынуждены усмирять свои амбиции во имя выживания общества. Сибирь основывалась на своеобразной русской демократии – соборности, на представлении о том, что все разногласия между сословиями и людьми должны смиряться перед высшими ценностями – миссией России по сохранению православной веры и построению Святой Руси. Иерархия в обществе выстраивалась не по принадлежности к классам или по богатству, а по степени служению этой идеи. В Сибири это ощущалось особенно остро. Сама неизвестная бескрайняя страна представлялась первопроходцам обетованной землей – теми самыми, евангелическими, «новой землей и новыми небесами». Здесь должно было быть царство народной правды – да, с царём, да, с боярами и воеводами, но только с теми, которые осознают свой долг перед обществом – «миром». На таких предпосылках строилась Московия в четырнадцатом-шестнадцатом веках, такое ощущение помогло стране выстоять в Смуте семнадцатого века, подняться в массовом патриотичном порыве. Но Московия – Великороссия мало-помалу превращалась в царскую деспотию. Первопроходцы в Сибири весь семнадцатый век строили свою утопию – правда, на костях туземцев и своих собратьев – и не желали поступаться своими мечтами. Нарождающийся субэтнос старожилов свято хранил древлерусские традиции земской демократии. И царская власть, раз за разом обламывая клыки о сибирское упорство, временно смирялось с этим. Тем более, что энергия первопроходцев была направлена вовне, претворялась в импульс расширения державы, что полностью отвечало интересам государства.

Бунташный семнадцатый век окончился в Московии «утром стрелецкой казни» - расправой с последним оплотом былых русских вольностей, воспоминаниями о земском строе, о временах, когда люди соборно, воедино, во имя Святой Руси, выбирали себе образ жизни, свои законы и своих царей. Империя Романовых окончательно оформилась при Петре Первом как держава, в которой народу предназначено было быть только инструментом во исполнения воли государя. Несмирившиеся гибли в бунтах или уходили прочь от царских ищеек, от усиливающегося гнёта, от превращения людей в быдло. Многие осели в глухих тарских урманах: они принесли с собой ужас от распухающего на западе, в России, царства Антихриста.

Одна из последних арьергардных битв былых вольностей отгремела в Таре. В 1722 году Тара отказалась присягнуть императорскому указу, в котором подданные должны были принять безропотно волю императора назначать себе наследника. В Сибири ещё сохранялось представление о том, что царь должен царствовать во имя всего крестьянского люда – а народ имел право выбирать себе царя по нраву или свергать неудобного. То, что было правильно и законно сто лет назад, в семнадцатом веке, при Петре Первом было уже государственным преступлением.

Каратели получили царский приказ сжечь город и истребить всех его жителей. Приказ не был исполнен, отнюдь не из-за недостатка рвения. Сопротивление было ожесточенным и позволило многим спастись бегством. Тарчане получили прозвище «коловничей» - головы бунтовщиков на кольях усеяли городские улицы и окрестности. Розыск уцелевших и бежавших от расправы велся десятилетиями, даже после того, как другие царственные особы отменили крутой петровский приказ об изничтожении города. В окрестностях Тары прошла облава на старообрядцев, идейных вдохновителей бунта. Ими пополнился печальный список гарей – самосожжений.

Тара представляется степным орлом, предназначенным для высокого полёта. Город и поднялся на крыло, распростёр крылья, облетел округу и клёкотом возвестил о том, что в степи появился властелин… И тут же пал. Таре обрезали крылья, гордую птицу посадили на цепь как сторожевого пса.

Тара – первый русский город, обосновавшийся на границе тайги и степи. Русские уверенно воевали на реках и в лесах, доброе тысячелетие доводили тактику до совершенства. Но степи были закрыты для них – там полностью господствовала степная конница. Новый город оказался в центре высокой стратегии и политики континентального масштаба. Тара – опорный пункт, Тара – плацдарм для нанесения решающих ударов, формирования экспедиций для проникновения в Среднюю и Центральную Азию. Сколь бы фантастичны были эти мечты на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков – всё же они грезились московским воеводам. И в первые годы своего существования город поддержал своё предназначение: он покончил с кучумовой угрозой, раз и навсегда отвратив реставрацию Сибирского ханства – как самостоятельного государства или как колонии бухарских мехопромышленников. Впереди маячила славная судьба города-победителя. История распорядилась иначе. Выход в степь был наглухо перегорожен джунгарами, которые вышли в западносибирскую лесостепь одновременно с русскими. Тара перешла к глухой обороне, не помышляя о наступлении. А потом роль города – вершителя азиатской политики перешла к Омску, потом отнята Оренбургом – и так далее. Тара оказалась в глухом тылу как инвалид в отставке.

Поиски «северо-восточных» и «северо-западных» проходов (из Европы в Китай) столетиями были идеей фикс европейских купцов. Не счесть компаний, организовывавших экспедиции в Канаду и Гренландию, королевских рескриптов и адмиралтейских приказов на эту тему. Восточное же направление, вдоль сибирских берегов, было властно пересечено Московией в самом начале семнадцатого века. Москва опасалась английских десантов и контрабанды мехами – а пуще всего, свободы торговли. Запрет этот действует по сей день! А ведь «северо-восточный проход», великий торговый путь китайско-европейской торговли мог оказаться реальностью, только проходил бы он не по труднопроходимому ледовитому океану, а по сибирским рекам. В начале семнадцатом веке уже имелись две опорные точки этого маршрута в Западной Сибири: Мангазея на океанском побережье, в устье Оби – и Тара на Иртыше. Северный отрезок такого пути проходил бы от Архангельска до Мангазеи, а южный шёл бы в верховья Иртыша, а далее, через степи, давно освоенными караванными маршрутами – в Бухарию, Китай, Индию. Таре предстояло быть важнейшим узлом этой торговли. Её контуры уже складывались усилиями «бухарцев» - торговцев из Средней Азии и чутких на прибыль русских купцов, через Тару шли первые посольства к богдыхану и джунгарским тайшам, нерастраченная энергия толкала землепроходцев не только на таёжный восток, но и в степной юг. Но - опять но! – свободная торговля была задушена московскими приказами: холопам-де невместно богатеть и жить в своей воле.

Тара – кладбище похороненных надежд. Как и все старинные сибирские города. Эпический порыв первопроходцев, который был способен даровать России такое будущее, перед которыми бы померкли США, был стреножен чиновной Москвой.

На этом историю первоначальной Тары можно считать законченной.

Город потом оправился от погрома карателей, вернул прежнее скромное достояние.

И перешёл в новое качество. Город-крепость Московского царства стал одним из центров зарождения новой культуры. В новом качестве город обрёл новую жизнь.

Тара смогла выжить после перелома своей судьбы, из острога эпохи замирения Сибири она превратилась в типичный уездный город. О сонном прозябании глухой провинции не писал разве что ленивый, и внешне это действительно могло выглядеть так. На самом деле российская провинция жила напряжённой и насыщенной жизнью, которую не хотела замечать высокомерная столичная публика. Тара выпала из государственной истории, но не из жизни. С севера, с тарских слобод и деревень, продолжалось освоение степного клина междуречья Ишима и Иртыша, правобережья Иртыша. Упорные тарчане двигались и на восток, вверх по реке Тара, осваивая урманы – диалектное слово, означающее то же, что и более восточный термин «тайга». Тара – мать поселений прииртышских, одного из самых продуктивных и густозаселённых сельскохозяйственных районов Сибири. Целая страна в европейских масштабах была окультурена несколькими поколениями, вспахана, засеяна, покрылась деревнями.

Так, повсюду от Поволжья до Тихого океана, трудом сибирских крестьян, их уральских, дальневосточных собратьев, складывалась уникальная старожильческая цивилизация, единственная, которая смогла распространить земледелие, сделать его образом в жизни, при таких условиях, в которых это объективно кажется невозможным. Русское упорство и стремление сделать невозможное, заглянуть за горизонт, превзойти известное и обыденное, теперь претворялось в труде. Первопроходцев, воинов и сборщиков ясака, сменили первопроходцы-крестьяне, осиливающие неподъемную целину. Тяжелый упорный труд, смекалка, балансирование на грани выживания в беспощадных условиях, коллективизм и чувство собственного достоинства, смелость и гордость за честно прожитую жизнь сформировали особый субэтнос, в котором воплотились лучшие качества русского народа. В то время как их прародина, Великороссия, была раздавлена крепостничеством и деспотией, Сибирь отстаивала последние остатки свободы. Сибиряки пребывали в постоянном наступлении на природу, стремясь оторвать от преследования власти.

Роль Тары во втором, хозяйственном, покорении Сибири ещё предстоит осознать и возвести на должный пьедестал. Впрочем, сам дух сибирского «мира» препятствует возвеличиванию одного города в ущерб остальным. Старожильческая цивилизация создала общество, в котором не было столиц, центров угнетения. Старожилы жили свободными замкнутыми общинами, не жаловали вмешательства во внутренние дела, но и сами не хотели распространять своё влияние на соседей. Что ни город – то норов, что ни деревня – то обычай: эта русская поговорка полностью применима к старожильческой Сибири, породившей буйное многообразие местных культур, диалектов, этнографических типов, нравов и образов жизней. При этом - при чётком ощущении своего единства, своей избранности, полнокровного чувства себя настоящими русскими и презрения к «расейским», предавшим это высокое предназначение. «Единство – во многообразии», так можно было бы охарактеризовать старую Сибирь, если бы кому-то вздумалось оформить слоганом подспудное мироощущение. Это было особое замкнутое общество, во многом ещё не разгаданное, очень устойчивое к влиянию извне и способное защищать себя, акклиматизировавшееся в таких условиях, перед которыми спасовала англо-саксонская цивилизация.

«Сибирь» в царское время не была единым обществом. Была Сибирь потомков землепроходцев, беглецов от великоросского утеснения, старожильческий мир. А над ним надстояла иная, чиновничья Сибирь больших городов и присутственных мест, каторг, гарнизонов, с помощью которых власть пыталась удержать в подчинении пол-континента.

Если Тара – плоть от плоти старожильческой Сибири, то Омск – наиболее полное воплощение имперской надстройки над нею.

Омск

Заложение Омской крепости в 1716 году явилось следствием неудавшейся военной экспедиции полковника Бухгольца, направленной в «Бухарию» для овладения гипотетическими золотыми приисками. Мираж Эльдорадо, как правило, приобретает в реальности вид катастрофы.

Основание Омска - вольно или невольно – было связано с падением Тары.

Тарчане составляли ядро злосчастной экспедиции Бухгольца 1716 года. То была редкостная авантюра даже для царствования Петра Первого, столь богатого на державные безумства.

Приказ о поиске песошного золота в Центральной Азии был подписан на борту галеры в Балтийском море. Все организаторы авантюры имели весьма смутное представление об условиях проведения экспедиции, но при этом нимало не сомневались, в своём праве посылать на верную смерть тысячи людей. Любопытно было бы проследить импульс державной воли, брошенный на восток, в непредставимые дали, как он обрастал людьми и ресурсами, катился по стране, увеличиваясь в размерах по мере материализации. Отправной точкой экспедиции была назначена Тара. Сюда пришёл костяк экспедиции, гвардейские офицеры, чиновники, кадровые рядовые и транспорты с оружием. В Таре численность экспедиции была доведена до предписанного состава: здесь были забраны сотни рекрутов, огромная цифра для провинциального городка. На их долю пришлись основные потери во время зимней осады ввиду джунгарских туменов, тягостного голодного отступления по Иртышу, строительства крепости в устье Оми. Из Тары первоначально набирался гарнизон Омской крепости, из её окрестностей насильно выводились крестьяне для заселения округи новой крепости. Тарчане были принесены в жертву высокой - и совершенно непонятной им - имперской политики. Обескровленная Тара замкнулась в своём горе. И лютой ненависти к непонятной силе, что так легко и бездумно уничтожала их мир.

Тот страшный 1716 год сменился ужасным 1722-м. Тарское восстание невозможно понять без шока от тех потерь.

Эти несколько лет сломали Тару. Словно произошла аннигиляция от столкновения материи и антиматерии: остатков прежней земской Руси и Российской империи. От Тары осталась воспоминание, которое вскоре совсем растворилось в густой тени, отбрасываемой новым городом.

Зато Омск – поначалу крохотная крепость и крестьянская слобода – словно воспринял от бьющегося в агонии древнего города импульс энергии. Благодаря ему рядовая крепость сибирских укрепленных линий быстро приобрела регалии узла обороны, крупнейшей крепости на востоке, окружного центра, столицы Сибирского казачьего войска – и протчая. протчая, протчая.

Омск кажется клоном своего исторического ровесника, Санкт-Петербурга.

Городу суждено было быть только копией державного идеала, транслятором имперских идей. Петровская эпоха породила много таких городов, выросших на окраинах разрастающейся державы. Идея-эйдос империи Романовых материализовалась в образе грозного идола с множеством стандартных ликов, обращённых на все стороны света. Гранитный Санкт-Петербург был обращён на Запад. Другая грань колосса, личина с теми же чертами, надзирала за югом. Это и был Омск, сращенный своей основой, самой идеей существования с парадно-фасадным ликом главного творения Петра. У парапетов Санкт-Петербурга плескалось укрощённое Балтийское море. В валы Омска бились ковыльные волны азиатских степей.
По сути города того времени словно фрегаты одной серии, сходившие с невских стапелей: Санкт-Петербургу была уготована участь вечного флагмана, Омску и, скажем, его систер-шипу Оренбургу – рядовых кораблей в боевой линии. Их место навечно обозначено государственной диспозицией и присягой. А также осознанием того факта, что стоит одному из кораблей выйти из строя, допустить течь, неудачный манёвр, бунт на борту – как наступит гибель всей эскадры. Жители Омска поставлены в вечный фронт, под бой барабанов и боцманские трели, под сенью штандарта, ввиду сигналов с флагмана.

В истории Омска государственные интересы всегда превалировали над собственного нуждами населения. Собственно, почти всегда часть населения, обслуживающего общегосударственные надобности, составляла большинство над мещанами и крестьянами, мирно живущими своим укладом.

В первые годы своего существования это был гарнизон из казаков и солдат со слободой приписанных крестьян. Потом в Омск стеклись штабы сибирских укреплённых линий, ввиду очередной китайской угрозы была построена самая мощная крепость в Азиатской России и размещены значительные армейские соединения. Когда в предвидении нашествия Наполеона расквартированные в Омске полки ушли на запад, то из них была сформирована целая дивизия – первая из легендарных сибирских дивизий, брошенных на защиту Москвы. (точнее, омские полки составили ядро, к которым примкнули части из других городов Сибири, присоединившиеся на марше). Российские полки из сибирских рекрутов вместе со всей страной выстояли под Бородино и изгнали завоевателей.

Оставшийся в городе крепостной батальон тотчас был дополнен корпусом Сибирского Казачьего войска. Это было первое казачье войско, которое из сословия вольных воинов-землепашцев, находящихся с империей в союзных отношениях, подверглось всесторонней регламентации и превратилось в особых государственных служащих. Столицей сибирского казачества стал Омск, точнее - их поселение в пределах городской черты, Казацкий форштадт, Никольский собор и хранящаяся в нём святыня – знамя Ермака. Сибирское казачество обеспечивало охрану с востока и юга огромной империи, приращение и освоение новых территорий.

В Российской империи, живущей по законам военного времени, воинская значимость неизбежно приводила к повышению общего статуса. Омск первый век своего существования под сенью боевых стягов прозябал в зачаточном состоянии – с малочисленным населением, обслуживающим гарнизон или ведущим сельский образ жизни. Но город штабов не мог оставаться заштатным и уездным. Мало-помалу в Омск из разжалованного Тобольска переводились учреждения и управления, город приобретал статус губернской столицы. Омск стал центром Западной Сибири. Но не только. Империя на сибирских рубежах была открыта вовне и усиленно занималась экспансией. Подконтрольная Омску территория расширилась за счёт нынешнего Казахстана – он одновременно стал столицей Степного края. Город переполнялся чиновниками, казаками, армейцами, он жил циркулярами и финансами, каторгой и замирением Туркестана.
 Лишь один раз Омск заговорил своим языком – первое поколение областников от имени Сибири заявило, что их малая родина для них не менее важна, чем общеимперские интересы. Поскольку дальше Сибири ссылать было некуда, областников загнали на поморский север.

Омску позднее была доверена ещё одна роль – служить локомотивом, предназначенным для вытягивания Сибири на общеимперские рельсы. В начале двадцатого века Транссиб и поток столыпинских переселенцев выполняли важнейшую государственную задачу – покончить с отдаленностью и обособленностью Азиатской России, скрепить рыхлую ткань страны ободом чугунки, ликвидировать самодостаточность старожилов. Омск в те годы – крупнейший транспортный узел, перевалочный переселенческий пункт, торговый и промышленный центр Сибири.

В годы Гражданской город становится решающим фронтом двух сил, борющихся за овладение остатками империи. Для красных пролетарский Омск – их оплот в «середняцкой» (то есть равнодушной к большевикам) Сибири, для белых – ставка Верховного правителя, их временная столица. Судьба Омска определила ход конфликта во всей Сибири: падение Белой Столицы означало разгром белого движения.

Урок Великой Отечественной был осознан советским руководством в том плане, что оборонная промышленность была смещена вглубь страны, вне досягаемости первых ударов противника. Омску была поручена очередная задача, как всегда – трудновыполнимая. Без ресурсов, без квалифицированных кадров, без инфраструктуры необходимо было «догнать и перегнать» (обязательно перегнать!!!) США, крупнейшую в мире промышленную державу, не затронутую войной, даже обогатившуюся в то время, как Советский Союз был обескровлен и поставлен на грань катастрофы. Из скудных резервов голодающая страна, сама поднимающаяся из разрухи, отдавала всё необходимое для создания наисовременнейших оборонных предприятий. Омск бараков и вечной грязи породил новый светлый город, в котором научная и техническая мысль создавала шедевры разрушения, многие из которых до сих пор остаются непревзойденными.

В те времена с Омском произошла удивительная метаморфоза – он словно исчез из сознания целой страны, стал закрытым городом не только согласно инструкциям о передвижении иностранцев, но и для всего советского народа. Об Омске знали только то, что он есть. Только по такому демонстративному молчанию советские люди, столь чуткие к нюансам подачи информации (или к её замалчиванию), догадывались о роли города. Омск представлялся хранилищем чудо-оружия, укрытым от вражеского взгляда, подземной кузницей молчаливых и мастеровитых гномов, тем местом, откуда в случае опасности, появятся легендарные победоносные сибирские дивизии. В этом самоумалении, добровольном лишении себя заслуженной славы – весь характер Омска как на ладони.

Теперь можно спросить – а где же сам Омск? Город со своей характерной физиономией, говором, странными, но милыми обычаями, которые позволяют ощущать омичам своё родство именно с данным местом рождения – а не с огромной страной? Этого города нет.

Общность проживания и совпадающих интересов неизбежно порождают в населении необходимость в осознании своего единства. Есть города, которые, несмотря на полное слияние с державной судьбой, всё-таки трудами своих лучших граждан формируют оригинальный взгляд на мир и на самих себя. Есть «петербуржская жизнь», есть «московская». «Омской жизни», увы, нет.

В жизни Омска не чувствуется малейшего сбоя, отставания или, наоборот, опережения процессов, общих для всей страны; выражения недовольства, чрезмерного энтузиазма или критики. Омск «ровен», он не возвышается или умаляется, он ничем не выделяется на общем фоне. Только какая-то разница в жизни Омска и страны могут дать понять его жителям и приезжим оригинальность Омска. Если же такого нет – значит, нет города Омска, есть стандартный населённый пункт державы с названием «Омск». Типичный город с типичными строениями, в которых проживают типичные жители.

Так что Омск – порождение империи.

В этом его сила и слабость. Он может быть велик в великой державе, но стоит исчезнуть имперской идее, как из Омска исходит его жизненная сила. По команде Омск готов свершить невозможное – что происходило неоднократно. Даже не по команде, оформленной приказом, а по ментальному импульсу, прокатывающемуся по стране, и на который Омск не может не реагировать инстинктивно – так уж настроен дух города.

Омск не может существовать сам по себе. В городе бюрократов, инженеров и офицеров начисто отсутствует рефлексия, которая может привести к осознанию недоступной тайны – город может появляться сам по себе, подчиняясь естественному ходу эволюции общества. Омск имеет смысл как приложение к чему-то, средство осуществления какой-то идеи, но не как самостоятельное явление.

Омск не родился естественным путём как сосредоточение воли народа, торговых и промышленных интересов. Омск назначен быть. Город взращен как гомункулус в имперской реторте и пересажен на нужное место. И он не способен преодолеть родовое проклятие. Город в данном случае - только инструмент казённых нужд, а не самоцель.

В этом первейшее отличие Омска от Тары.

Как я указывал выше, в родоначальниках тарского острога была не одна державная воля, а нужды населения. Местным татарам была нужна защита от набегов, русским первопроходцам – база для дальнейших поисков, сибирским крестьянам – место ярмарки, приходских собраний, присутственных мест (без которых бы они отлично могли обойтись), сосредоточения прочей хозяйственной, общественной и культурной жизни. Интересы могли меняться, в соответствии с ними Тара (как все старые сибирские города) обретала новые роли. Даже население могло меняться, как в советское время старожилы стали меньшинством на своих родовых землях – но всё равно даже пришлое население по мере адаптации к ландшафту приобретало тот самый образ жизни, с которым призвано было бороться. Тара гибка как растущее дерево, как бы её не ломали или приспосабливали к каким-то иным потребностям. Город подпитывается нуждами людей как дерево – питательными веществами из земли.

Омск лишён возможности естественного роста как живой организм. Омск – постройка, уложенные в сруб мёртвые бревна. Его рост может идти только как пристройка одного сруба к другому, замене дерева на кирпич, железобетон и тому подобное. Огромные корпуса возводит государства, население осваивает их или само подстраивается к плановой стройке. Омск прочно стоит на земле. Но это прочность добротно заглублённого фундамента, а не живых корней.

В старожильческой цивилизации всегда ощущается нечто текучее, лишённое внешних проявлений силы, но, в то же время, способное преодолеть любые преграды. Символ настоящего сибирского общества – реки Сибири. Их настоящая сила не проявляет себя внешне, их суть укрыта в пучинах, они живут своей жизнью. Реки – как великие потоки вроде Лены, Енисея, Оби, Иртыша, так и мелкие речушки с ручьями – настоящий остов местной жизни. Их ритму подчиняется вся жизнь, ничто не может преодолеть их всевластного течения. Для людей, ощущающих потаённую суть Сибири, привычно селиться по берегам рек, жить их дарами, видеть в них пути сообщения, подчиняться их естественному ритму паводков, падения уровня вод до межени, ледостава и ледохода. К сожалению, сибирская цивилизация тратила слишком много сил на адаптацию к природным условиям, в ней мало потенции к развитию, усложнению форм жизни, рывку в направлении, которое бы позволило бы оторваться от привычной почвы.

Привнесённый из иных мест имперский дух проявляет себя иначе – крайне агрессивно, активно, наперекор естественному ходу вещей. С течением рек должны бороться пароходы, замирание жизни во льдах необходимо оспаривать ледоколами, реки необходимо перегородить плотинами, загнать их энергию в электрические провода, буйную мощь ослабить водохранилищами и отводными каналами. Поперёк сложившейся системе рек прокладываются Транссиб, дороги и нефтепроводы, города отрываются от речных берегов как от питающей пуповины. Это - безусловно, активно начало, оно как ветер проносится над полуконтинентом, ломая всё на своём пути, подчиняя своей мощи, чтобы сорванными с места обломками привычной жизни соорудить что-то нужное кому-то. Всё происходит быстро, сильно, энергично, поверхностно, загоняя вглубь остатки прежней жизни.

Надеюсь, теперь понятны причины, из-за которых Омск – вечный антагонист Тары. Они не могут сосуществовать как города, отличающиеся в количественном отношении, по числу жителям или размеру территории. Отличие между ними принципиальное, качественное. Между ними возможно только состояние войны – причём войны односторонней, развязанной Омском, в которой последний имеет решительный перевес и может только побеждать. Тара, конечно, в данном противопоставлении не просто город на берегах Иртыша и Аркарки, а символ всей уходящей старожильческой Сибири.

Имперский Омск, получив права верховенства над Тарой, сразу же принялся угнетать уездный центр, тираня его самоуправством чиновников, разоряя поборами. В этом было предназначение губернского города. В Сибири всегда губернские/областные центры являлись форпостами центральной власти, местом пребывания чиновничества, тесно связанного с «вертикалью власти». Уезды/районы противопоставлялись им как обиталище косной местной жизни, которую необходимо было мобилизовать на решение общегосударственных задач. Конечно, сам Омск выполнял функции центра земледельческого округа, весьма обширного и процветающего, кстати. Но эта роль всегда была второстепенной и не осознавалась самим населением.

Наиболее показательно положение Омска в годы Гражданской: хоть при белых, хоть при красных, он был одинаково враждебен сибирским сёлам. Омск – как осаждённый гарнизон, связанный со «своими», то есть Великороссией и другими крупными городами, тонкой пуповиной Транссиба, а вокруг мятежная и враждебная стихия. Белые и красные действовали одинаково, карательными отрядами выбивая из крестьян продовольствие и усмиряя сопротивление. Тарские урманы стали сперва прибежищем красных партизан, потом оплотом Сибирской Вандеи – Западносибирского восстания 1921 года под лозунгом «За Советы без большевиков!».
Следующее десятилетие центральная власть исподволь подбиралась к чуждому ей «мелкобуржуазному» окружению, чтобы в конце концов нанести решающий удар во время коллективизации. Места, прилегающие к Таре, стали местом восстаний начала 30-х. Тогда и началась агония старожильчества как образа жизни. Оно было превращено в колхозное крестьянство, которое строилось по одному шаблону, что в Великороссии, что в Грузии, что в Латвии, что в Бурятии. Великие стройки коммунизма привлекали наиболее крепких и инициативных, отнятым у крестьян зерном была оплачена коллективизация 30-х, разорением и оскудением деревни оплачена победа в Великой Отечественной. Социальные инженеры из лучших побуждений – вырвать крестьян из отсталости, облегчить им труд механизацией и химизацией, приблизить деревню к городу – окончательно уничтожили старожильческую культуру.

Впрочем, окончательна ли победа Омска над Тарой? Империи над старожильческой Сибирью?

Тара и Омск – занимательная футурология

Нынешний колониальный строй Россиянии препятствует сохранению больших городов. Аксиомой является то, что власть пришельцев разрушает естественную ткань общества, преобразует прежнюю схему расселения для своих нужд. Бывшие советские города как промышленные центры обречены, надобность в них отпала, их население – балласт. Колонизаторам не нужны города – они опасны как место концентрации людей (а любая власть, основанная только на насилии, боится сограждан, собранных воедино хотя бы местом проживания). В колониях остаются в итоге только деревни и одна-две колониальные столицы. Последние являются местом вывоза ресурсов, проживания администрации, концентрации вооружённых сил – и скопищем обездоленных туземцев, которые становятся лакеями, шлюхами, рабочими, просто жертвами голода и эпидемий.

Такие колониальные столицы у нас уже есть. Москва и Санкт-Петербург. Остальные города не нужны. Они и умирают. Медленно – ох, как прочен советский задел и как выносливы наши люди – но умирают. Из них выкачивают жизненные силы, весьма точно рассчитав темпы омертвления, чтобы сделать их незаметными и не привести к социальному взрыву. Возможно, Россиянии понадобятся дополнительные (региональные) колониальные столицы. Омск точно не попадёт в их число и никакая апелляция к памяти Колчака не исправит положение. Омск уже провалился в небытие между Екатеринбургом и Новосибирском. В нём нет смысла. Нет империи – и нет Омска, её столпа. А в другой роли он не нужен.

То, что нужно от Омска для нужд глобальной экономики и россиянского придатка к ней, требует тридцать тысяч рабочих рук, такое же количество тех, кто будет за ними надзирать, управлять и обеспечивать быт. С членами семей – тысяч двести населения будущего города нефтепеработки и транспортного узла.

Остальные омичи вычеркнуты из списка необходимых трудовых ресурсов, они вольны подыхать сразу же или прозябать на задворках цивилизации, в железобетонных трущобах, в которые превратятся спальные районы после коммунальной катастрофы. Жестокий сибирский климат и эпидемии милосердно уничтожат излишек за несколько лет. Оставшиеся будут промышлять воровством у более удачливых собратий за охраняемым периметром или мародёрствовать в поисках цветмета на руинах бывших промышленных гигантов.

Как ни странно, Тара в «новом дивном мире» представляется более устойчивой и жизнеспособной. Слишком часто её ломали, гнули, обрывали ветви, так что от города остались только могучие корни и прочный ствол. Как вся российская глубинка, город врос в землю, углубился в натуральное хозяйство, во многом перешёл на самообеспечение и при необходимости готов расстаться с многими благами цивилизации, которые окажутся не по карману его жителям. То, что омичу смерть – тарчанину привычная обстановка.

Так, юркие млекопитающие, прозябавшие в тени гигантских динозавров, выжили во время планетарной катастрофы, в то время как их величественные конкуренты не смогли найти себе места в изменившихся условиях.

Так что Таре представляется второй шанс – хотя бы дожить до тех времён, когда появится новое государство и это государство почувствует надобность в прочное опоре на свою землю и свой народ.

Будет ли такой шанс у ветшающего Омска, найдутся ли в нём силы, которые вопреки мертвящему давлению обстоятельств совершат социальную, экономическую и градостроительную революцию, преобразуют его к новым условиям – в это верится слабо.

Но я верю.

Хочется завершить фразу в стиле Тертуллиана: «…ибо это абсурдно».

Потому что пока ничто пока не даёт мне ни малейшей надежды на счастливый исход.

Настоящее – угнетающе, будущее – угрожающее. Тень катастрофы простёрлась над обоими городами и уже неважно, какова их история, кому и как они служили. В новом мире нет места ни русским старожилам в Сибири, ни верноподданным российских империй. Никто из нас не нужен новым хозяевам жизни.

Но если у обоих городов есть будущее – то оно не в выживании одного за счёт другого, не в равнодушном взоре на агонию заклятого собрата. А в рывке навстречу друг другу, в попытке вместе найти выход из сложившегося положения.

Когда из тезиса – старожильческой Сибири и антитезиса – Сибири имперской родится синтез - новая Сибирь, в которой воплотятся лучшие качества крепко вросшей в землю старожильческой цивилизации и вечного рывка вдаль и ввысь российских империй.

Когда Тара вырвется из провинциальной ограниченности, из состояния постоянного выживания, из подчинения суровой природе и проявит скрытые доселе потенции старожильческой цивилизации.

А Омск наконец-то обретёт самого себя в новой державе духа, отринет навязанную ему жертвенность ради тупой имперской мощи, понимаемой исключительно как подавление, угнетение всего и вся, расширения до бесконечности ради самого расширения, ощущения винтика в механизме, смысл которого недоступен. Омск поймёт смысл своего бытия – чтобы распространять свою власть, надо быть кем-то, что-то представлять из себя, показать всему миру, что сам город, его жители стОят хоть что-то – и тогда новая держава будет скреплена братской любовью равных друг другу городов, а не насилием одних над другими.

Тогда наступит новая история Сибири, настоящая история старых сибирских городов в новом качестве.